В 1941 на фронт ушёл Алгадай, сын Жамбыла. Священной вещью для старого акына стала чёрная тарелка репродуктора. Изо дня в день оттуда лились невесёлые новости. Однажды в голосе Юрия Левитана прозвучала особая трагическая нота – был взят в блокаду Ленинград.
Для Жамбыла будто задрожали бескрайние казахские степи… Боль, сострадание, святой гнев разлились в душе акына. Он взял в руки домбру, и полились в мир слова, вырвавшиеся из глубины сердца. Жамбыл пел, опираясь на всю мощь своей почти столетней жизни, сострадая и пророчествуя:
Что же слышит Жамбыл теперь?
К вам в стальную ломится дверь,
Словно вечность проголодав,
Обезумевший от потерь
Многоглавый жадный удав…
Сдохнет он у ваших застав!
Для окольцованного врагами Ленинграда эти слова были как пайка хлеба, как опора для духа. Листовки со стихами Жамбыла, переведенными на русский, расклеивали на стенах, они звучали по радио, люди повторяли их, как заклинание…
Где предел человеческой выносливости? Дать ответ на этот вопрос не может никто. История Ленинграда военных лет опрокидывает все доводы о том, что под влиянием страха и непреодолимого чувства голода люди теряют нравственные устои. В городе, где смертельно голодали 2,5 миллиона человек, не было места ни хаосу, ни произволу. Даже в самые трудные дни обессилевшие ленинградцы сохраняли порядок жизни. Блокированному городу, где царствовали голод и смерть, помогло то, что он не был одинок, не чувствовал себя изолированным, оторванным от страны. На Ленинградском фронте сражались представители разных национальностей. Как солнечный луч, пробивающийся сквозь свинцовые тучи, светится отцовская любовь Жамбыла. Он вселяет Надежду в сердца осаждённых, объясняя им, «зачем на север бегут казахстанских рельс колеи». И рассказывает мудрым голосом векового аксакала:
Ваших дедов помнит Жамбыл,
Ваших прадедов помнит он:
Их ссылали в его аул,
И кандальный он слышал звон.
Он убеждает, что причастен к жизни ленинградцев:
Мы родня вам с давней поры.
Ближе брата, ближе сестры
Ленинградцу Алма-Ата.